– Я Герда, – впивается в меня колюченьким, но таким забавным взглядом, а потом падает рядом, – Шелест, давай поцелуемся, – закидывает на меня свои ноги.

– Не, – задумчиво, – я с алкоголичками не целуюсь, – ржу над ее вытянувшейся мордашкой.

– Вот за это я тебя и люблю, – улыбается.

– За то, что с алкоголичками не целуюсь? – сжимаю ее протянутую ладонь.

– За то, что в трусы ко мне не лезешь, – вытягивает ноги, и теперь мы оба находимся в полулежачем состоянии, тесно прижимаясь друг к другу боками.

– Гера, ты только скажи, я двумя руками «за», – делаю серьезное лицо. Гера же хохочет, толкая меня локтем в бок.

– Я Герда, Шелест, Герда, – протягивает последние буквы.

– Ты Герда Шелест? Звучит.

– Что? – зависает, а потом хитро улыбается. – Не дождешься.

– Спи давай, Герда, – встаю с кровати.

– Богдан, – оборачиваюсь, – спокойной ночи, – улыбается, морща носик.

– Спокойной, – закрываю дверь и сбегаю вниз по лестнице.

Мама что-то ваяет на кухне. Поэтому совершенно не слышит, как я захожу и сажусь за стол.

– Богдан, – вздрагивает, оборачиваясь, – напугал же.

– Прости.

– Все, спать уложил?

– Ага.

– Герда же Гольштейн, если не ошибаюсь…

– Угу, – делаю глоток холодного чая, оставшегося в моей кружке еще с утра.

– Что это она так? – мама кивает в сторону гостиной.

– Дела сердечные.

– А ты, я смотрю, в плюшевые жилетки записался.

– В сопливчики, – улыбаюсь.

– Все-таки она тебе нравится, да?

– Крышу сносит.

– Ты учись давай, крышесносный.

– У меня с этим все норм.

– Посмотрим-посмотрим, – мама облокачивается на столешницу, складывая руки на груди, – ты там аккуратнее. Отец у нее, конечно…

– Что?

– Муд… козлик еще тот, а, казалось бы, такая семья приличная.

– А кто у нее батя?

– Ой, политик. Так что не лезь туда, мы для них черное пятно на их белом флаге. Кстати, Георгий Иванович сегодня звонил, полчаса мне дифирамбы о тебе пел, да и в школе все учителя тобой довольны. Говорят, какой у вас сын, Марина Юрьевна, головастый, даже про драку твою позабыли. В первый же день, между прочим, – окидывает строгим взглядом.

– Мамулечек, я тебе уже говорил, что больше такого не повторится.

– И я надеюсь, что это не просто слова, сынок.

Поднимаюсь из-за стола, целуя мать в щеку.

К черту все, заваливаюсь на уже разобранный диван, накрываясь одеялом с головой. На кухне еще слышится шум. Работает стиралка. Но мне плевать. Я вымотан до предела. Хочу одного: спать. Просто спать. Веки тяжелеют. Выныриваю я под утро. Полседьмого утра.

Разлепляю глаза, противясь солнечному свету. Сто отжиманий, двадцать кругов вокруг дома, холодный душ, и я готов спасти этот унылый мир. Поднимаюсь наверх.

– Гольштейн, поднимай жопулю с кровати, – стучу в дверь, бесцеремонно проходя внутрь.

Гера подтягивает одеяло к груди.

– Перегарищем-то несет, – распахиваю окно, стаскивая с нее одеяло.

– Шелест, ты изверг, – шепчет, касаясь ладонью лба, – еще и маньяк.

– Да че я там не видел?! Бухать надо меньше.

Гера краснеет, еще немного – и ее миленькая головка лопнет, орошая всю комнату кровью и мозгами. Кидаюсь в нее своей футболкой.

– Иди в душ, а то выглядишь… полотенце, – кладу рядом.

– Ты… ты… – бесится, – сволочь ты, Шелест, – опускает ноги на ковер. – Где ванная?

– Вниз и направо.

Гера шагает к двери, а потом замирает.

– А Марина Юрьевна?..

– Ее нет уже. Так что краснеть еще больше не придется.

Гольштейн прикрывает глаза, а после выскакивает за дверь. Заправляю кровать и иду на кухню. Не мешало бы пожрать. Щелкаю кнопку чайника и достаю из холодильника сваренную вчера пшенку. Пару минут в микроволновке – и завтрак готов.

Достаю тарелку, отчетливо слыша копошение. Выхожу в прихожую, где застаю Гольштейн. Она ищет свою верхнюю одежду.

– Решила свалить по-английски? – в ответ тишина. – И даже спасибо не скажешь?

– За что? – впивается обиженным взглядом.

– За то, что я не бросил тебя в доме Макса пьяную… и тебя никто не от*мел.

– Не сравнивай меня со своими ш*юхами.

Ясно. Слова здесь бесполезны.

– Завтракать будешь? Кашу, – зачем-то добавляю и смотрю на Гольштейн, как баран.

Она кивает, медленно проходя мимо меня на кухню. Иду за ней и достаю еще одну тарелку.

Мы едим молча. Точнее, я ем. Гера ковыряется ложкой в тарелке, не поднимая глаз. Иногда роняет прибор, быстро сжимая его пальцами.

– Почему ты мне постоянно помогаешь? – бормочет себе под нос, но я отчетливо слышу, что она говорит.

– А разве это плохо?

– Наверное, нет. Спасибо, – поднимает глаза, – извини меня. За все, – уже громче, – я никогда столько не пила, просто Сомов, Катька и этот придурок в машине, а я… я не знаю, – откладывает ложку в сторону, – я… – поднимается из-за стола, замирая у окна.

– Забей. Переживать из-за г*вна, оно тебе надо?

Отрицательно мотает головой.

Отчетливо понимаю, что вот именно в этом вся Гера. Хочет казаться заядлой сволочью, а сама… одуван.

Подхожу, останавливаясь за ее спиной. Между нами пара сантиметров. Четко чувствую тепло ее тела. Гера стоит как гипсовая, ее выдают лишь еле ощутимые вдохи.

– Пойдем.

– Куда? – оборачивается.

– Бокс любишь?

– Нет.

– Отлично, пошли, – хватаю ее за руку и тащу обратно в комнату.

– Какой бокс? Что происходит? Ты ненормальный, – морщится, шагая по лестницам.

– Ага, – пропускаю вперед, – садись на диван.

Сам вытаскиваю из шкафа джойстики и PSP. Включаю телек, быстренько все подсоединяя.

Кидаю джойстики на диван.

– Мы будем играть? Серьезно? Мне и так плохо. Тошнит.

– Ща таблетку принесу. А ты как думала? Сколько выпила-то?

Быстро спускаюсь вниз, прихватывая аптечку.

– Так сколько?

– Не знаю. Бутылку шампанского и чуть-чуть рома.

– Ну-ну, – сажусь на пол рядом с диваном, – смотри, там все просто. Вперед. Назад, уклоняешься, бьешь, лево, право, ну, по ходу разберешься.